– Не соблаговолите ли вы проследовать со мной для проведения небольшой приватной беседы. Если за вами не числится никаких других нарушений, речь пойдет лишь о том, что вы не зажгли на своем велосипеде фару, и мне хотелось бы записать вашу фамилию и адрес места вашего проживания.
Еще не закончив говорить, полицейский всей своей громадой развернулся, как дредноут, и поплыл в темноту, тяжело, всей массой покачиваясь при каждом шаге. Он шел в ту сторону, откуда пришел, а мои ноги сами подчинились его приглашению и понесли меня вслед за ним. На каждые его два шага приходилось шесть моих. Мы шли по дороге мимо дома, и, когда уже почти миновали его, полицейский вдруг резко повернул в сторону. Там, в изгороди чернотой еще более черной, чем все вокруг, зияла брешь, в которую нырнул полицейский. Он двинулся дальше в заросли кустарника. В темноте смутно-черными столбами вырисовывались стволы огромных деревьев. Мы углублялись в таинственные заросли; темнота была вся утыкана ветвями и какими-то колючими растениями, похожими на очень высокий чертополох. Мы находились где-то совсем близко от дома, но продирались сквозь чащу, которая тут же напомнила мне путешествие к подземному раю, совершенною мною вместе с сержантом Отвагсоном. Я шел позади проталкивающейся сквозь заросли громады, настолько подавленный ею, что ни о чем не размышлял, ничему не удивлялся. Я смотрел в непомерных размеров спину, покачивающуюся передо мной и старался не отставать. Он не произнес более ни слова, шел молча. Я слышал, как засасывается его ноздрями воздух, как шумят его ботинки в густой, спутанной траве, как трещат отводимые в сторону ветки. Его шаги производили мягкий, ритмический шум, напоминающий посвистывание косы в умелых руках, укладывающих высокую траву наземь ладными взмахами.
В какой-то момент он вдруг свернул к дому и направился к маленькому окошку, которое, как мне показалось, было расположено слишком низко для окна, почти над самой землей. Полицейский зажег вытащенный из кармана фонарик и направил его луч на это окно. Глядя из-за широченной спины, я увидел четыре прямоугольных стекла в раме, но как я ни всматривался, рама не давала мне ключа к тому, как же она, собственно, раскрывается. Стекла были грязные, краска на раме облупилась Когда я уже решил, что рама скользящая, как в подъемном окне, и полицейский сейчас ее поднимет, он толкнул раму, и она распахнулась как одностворчатая дверь. Полицейский, выключив фонарик и засунув его в карман, слегка присел, ссутулил плечи, наклонил голову и стал втискивать свое огромное тело в отверстие, сквозь которое он явно не мог бы протиснуться. Однако он каким-то непонятным образом протиснулся, не издав при этом ни звука, если не считать громкого и усиленного сопения носом и стона ботинка, зацепившегося за что-то и в течение двух-трех секунд не желавшего проталкиваться туда, куда его тянули. После того как полицейский полностью оказался внутри, он снова зажег фонарик и осветил мне путь в окно. Свет почти не попадал на него самого, я видел лишь его ботинки и синие форменные брюки до колен. Когда я безо всякого труда забрался вовнутрь, он протянул мимо меня руку, закрыл дверь-окно и зашагал куда то, освещая дорогу фонариком.
Место, где мы оказались, имело весьма необычные размеры – потолок казался расположенным на головокружительной высоте, а расстояние меж стенами было столь узким, что даже если бы я и захотел, то не смог бы обогнать полицейского, просто потому, что не смог бы протиснуться мимо него. Дойдя до какой-то очень высокой, но узкой двери, он открыл ее одним толчком и боком вошел в коридор, который оказался еще более узким, чем то помещение, сквозь которое мы только что прошли. Пройдя по этому коридору, мы вошли еще в одну дверь, еще более узкую и высокую, чем предыдущая, и стали подниматься по исключительно странного вида ступенькам. Каждая ступенька была приблизительно метр в высоту, метр в ширину и метр в глубину. Полицейский поднимался по этим ступенькам боком, как краб, повернув голову к левому плечу и освещая себе путь фонариком. Забравшись по этой, с позволения сказать, лестнице к еще одной двери, мы вошли в исключительно необычную комнату. Она была очень узкой, хотя и несколько более широкой, чем все остальные, в которых мы побывали ранее. В центре ее стоял стол сантиметров тридцати в ширину и метра два в длину. Судя по металлическим скобам, соединявшим две металлические ножки стола с полом, стол этот был к полу привинчен. На столе стояла масляная лампа, россыпью лежали ручки, рядом примостились пузырьки с чернилами разного цвета, какие-то коробочки; стопкой возвышались папки для бумаг, и посреди всего игрушечной колокольней торчала бутылка канцелярского клея. Стульев я не увидел, но в стенах были ниши с сиденьями, в которых можно было сидеть, примостив там свою седалищную точку. На стенах висели приколотые булавками и кнопками плакаты и разного размера бумажки; на плакатах в основном были изображены быки и собаки, а на официального вида бумажках были изложены – по крайней мере, на тех, которые я успел прочитать, – правила и уведомления о порядке уничтожения паразитов у овец, о посещении школы детьми в сопровождении и без сопровождения родителей, о случаях нарушения закона, касающегося ношения огнестрельного оружия. Я имел время оглядеться, так как полицейский стоял ко мне спиной и вписывал что-то в лист бумаги, приколотый к стене, и я понял, что нахожусь в крошечном, невероятно узком полицейском отделении. Когда мой взгляд пробежался по этому помещению еще раз, он зацепился за окно, глубоко утопленное в левую от меня стену и поэтому не сразу замеченное мною. Одновременно с обнаружением окна я почувствовал дуновение ветерка, заносившего прохладный воздух сквозь дыру в стекле. Я сделал пару шагов и глянул в окно. Свет неясными желтоватыми пятнышками разбрасывался по листьям того самого дерева, на которое я смотрел из других, явно соседних окон, и тогда я понял, что не просто нахожусь в доме Мэтерса, а внутри стены дома Мэтерса. Я издал свой обычный сдавленный крик изумления, схватился, чтобы не упасть, за край стола и медленно перевел взгляд на полицейскую спину. Полицейский промокательной бумагой, нацепленной на какое-то нехитрое устройство, аккуратно и тщательно промокал написанное им на листе бумаги, висящем на стене. Тяжеловесно, как дверь большого сейфа, повернувшись к столу, он положил ручку на подставку. Я, ковыляя, добрался до одной из ниш в стене и вдвинул в нее свою заднюю часть. Если бы я не сел, то еще мгновение – и я бы упал, настолько сильной была слабость, овладевшая мною. Взгляд мой словно приклеился к лицу полицейского, а во рту пересыхало быстрее, чем высыхают редкие капли дождя, падающие на раскаленный тротуар. Я пару раз открывал рот, желая что-то сказать, но язык прилипал к гортани и никаких членораздельных звуков я из себя выдавить не смог. Наконец мне удалось вытолкнуть неподатливые звуки изо рта, и, запинаясь, я пробормотал то, что огненными письменами чертилось у меня в голове:
– А я д-д-д-д-д-д-д-умал, что вы умерли.
Огромное толстое тело, облаченное в форму, не напоминало мне никого из тех людей, с которыми мне приходилось встречаться – оно было в чем-то отлично и от телес Отвагсона, и от телес МакПатрульскина, – но вот лицо, лицо, торчавшее над этим телом, было до боли знакомо. То было лицо старого Мэтерса! Но лицо это было не таким, каким я его видел в последний раз при встрече с Мэтерсом – то ли во сне, то ли в действительности (а может быть, мне просто довелось повстречаться с привидением?); тогда лицо выглядело смертельно-бледным, застывшим. Теперь же оно было красным, словно в него налили много литров свежей живой крови. Щеки оттопыривались двумя румяными пузырями, на которых в иных местах виднелись фиолетовые пятна, какие обычно бывают у старых людей на руках. А глаза были наполнены поразительной, неестественной живостью и сверкали как бусинки. И когда он ответил мне, то я услышал голос Мэтерса:
– Очень мило с вашей стороны считать меня мертвым, но я не обижаюсь, потому что со своей стороны я сам считал вас умершим. Я не понимаю, каким образом вы снова обрели телесность после утра, проведенного на эшафоте.
– Я совершил п-п-п-п-п-п-п-обег, – отзаикался я.
Полицейский долго и испытующе смотрел на меня.
– А вы в этом уверены? – спросил он с совершеннейшей серьезностью.
Уверен ли я в том, что меня не повесили и что я вообще жив? Мне сделалось очень дурно, все завертелось перед глазами, небо столкнулось с землей, страшный удар от их столкновения отскочил в живот, и внутри у меня все разжижилось. Во рту стало гадко. Руки так ослабли, что плетьми упали вдоль скорченного моего тела, глаза в глазницах завертелись, каждый по-своему, в разные стороны, веки затрепетали, как крылья вспугнутой птицы, в голове воцарился тяжкий гул; голова моя с каждой пульсацией крови раздувалась, как надуваемый пузырь. Полицейский обращался ко мне, но слова его долетали до меня словно из дальней дали, и мне приходилось невероятно напрягаться, чтобы понимать их.
